Неточные совпадения
На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку.
Так медленно по скату гор,
На солнце искрами блистая,
Спадает глыба снеговая.
Мгновенным холодом облит,
Онегин к юноше спешит,
Глядит, зовет его… напрасно:
Его уж нет. Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял
на утренней заре,
Потух
огонь на алтаре!..
Но не
на костер
глядел Тарас, не об
огне он думал, которым собирались жечь его;
глядел он, сердечный, в ту сторону, где отстреливались козаки: ему с высоты все было видно как
на ладони.
В этот вечер тщательно, со всей доступной ему объективностью, прощупав, пересмотрев все впечатления последних лет, Самгин почувствовал себя так совершенно одиноким человеком, таким чужим всем людям, что даже испытал тоскливую боль, крепко сжавшую в нем что-то очень чувствительное. Он приподнялся и долго сидел, безмысленно
глядя на покрытые льдом стекла окна, слабо освещенные золотистым
огнем фонаря. Он был в состоянии, близком к отчаянию. В памяти возникла фраза редактора «Нашего края...
«Сейчас все это и произойдет», — подумал он не совсем уверенно, а как бы спрашивая себя. Анфимьевна отворила дверь. Варвара внесла поднос, шла она закусив губу,
глядя на синий
огонь спиртовки под кофейником. Когда она подавала чашку, Клим заметил, что рука ее дрожит, а грудь дышит неровно.
Говорил он
глядя в окно, в густо-серый сумрак за ним,
на желтое, масляное пятно
огня в сумраке. И говорил, как бы напоминая самому себе...
Ушел в спальню, разделся, лег, забыв погасить лампу, и, полулежа, как больной, пристально
глядя на золотое лезвие
огня, подумал, что Марина — права, когда она говорит о разнузданности разума.
Играя щипцами для сахара, мать замолчала, с легкой улыбкой
глядя на пугливый
огонь свечи, отраженный медью самовара. Потом, отбросив щипцы, она оправила кружевной воротник капота и ненужно громко рассказала, что Варавка покупает у нее бабушкину усадьбу, хочет строить большой дом.
Он стоял среди комнаты,
глядя, как из самовара вырывается пар, окутывая чайник
на конфорке,
на неподвижный
огонь лампы,
на одинокий стакан и две тарелки, покрытые салфеткой, — стоял, пропуская мимо себя события и людей этого дня и ожидая от разума какого-нибудь решения, объяснения.
За окном шелестел дождь, гладя стекла. Вспыхнул газовый фонарь, бескровный
огонь его осветил мелкий, серый бисер дождевых капель, Лидия замолчала, скрестив руки
на груди, рассеянно
глядя в окно. Клим спросил: что такое дядя Хрисанф?
Все молчали,
глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка,
на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение
огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то
на золотую рыбу с множеством плавников, то
на глубокую, до дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Да, у Краснова руки были странные, они все время, непрерывно, по-змеиному гибко двигались, как будто не имея костей от плеч до пальцев. Двигались как бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили все, что им нужно было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа.
На слова Юрина Краснов не обратил внимания; покачивая стакан,
глядя невидимыми глазами
на игру
огня в красном вине, он продолжал все так же вполголоса, с трудом...
«Кто ж внушил ей это! — думал Обломов,
глядя на нее чуть не с благоговением. — Не путем же опыта, истязаний,
огня и дыма дошла она до этого ясного и простого понимания жизни и любви».
Он мучился в трескучем пламени этих сомнений, этой созданной себе пытки, и иногда рыдал, не спал ночей,
глядя на слабый
огонь в ее окне.
— Батюшки мои! что это за свет? — с тревогой произнесла она,
глядя на мерцающий
огонь.
Заботы, дрязги жизни, все исчезнет — одно бесконечное торжество наполняет тебя — одно счастье
глядеть вот так…
на тебя… (он подошел к ней) — взять за руку (он взял за руку) и чувствовать
огонь и силу, трепет в организме…
С таким же немым, окаменелым ужасом, как бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь,
глядя неподвижно
на небо, и, не оглянувшись
на столп
огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает пламя…
Спустя полчаса она медленно встала, положив книгу в стол, подошла к окну и оперлась
на локти,
глядя на небо,
на новый, светившийся
огнями через все окна дом, прислушиваясь к шагам ходивших по двору людей, потом выпрямилась и вздрогнула от холода.
Прогнать служанку было невозможно, и все время, пока Фекла накладывала дров и раздувала
огонь, я все ходил большими шагами по моей маленькой комнате, не начиная разговора и даже стараясь не
глядеть на Лизу.
С последним лучом солнца по высотам загорелись
огни и нитями опоясали вершины холмов, унизали берега — словом, нельзя было нарочно зажечь иллюминации великолепнее в честь гостей, какую японцы зажгли из страха, что вот сейчас, того
гляди, гости нападут
на них.
Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал
на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из
огней; в нем варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя
на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись
на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного голову и
глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.
Взошла луна. Ясная ночь
глядела с неба
на землю. Свет месяца пробирался в глубину темного леса и ложился по сухой траве длинными полосами.
На земле,
на небе и всюду кругом было спокойно, и ничто не предвещало непогоды. Сидя у
огня, мы попивали горячий чай и подтрунивали над гольдом.
Показался розовый свет в светлице; и страшно было
глянуть тогда ему в лицо: оно казалось кровавым, глубокие морщины только чернели
на нем, а глаза были как в
огне.
— Никак, будь покоен! Я
огонь на ночь в чашку с водой ставлю, — отвечал он,
глядя в сторону.
Было приятно слушать добрые слова,
глядя, как играет в печи красный и золотой
огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем
на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан,
на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Он сидел
на краю печи, свесив ноги,
глядя вниз,
на бедный
огонь свечи; ухо и щека его были измазаны сажей, рубаха
на боку изорвана, я видел его ребра, широкие, как обручи. Одно стекло очков было разбито, почти половинка стекла вывалилась из ободка, и в дыру смотрел красный глаз, мокрый, точно рана. Набивая трубку листовым табаком, он прислушивался к стонам роженицы и бормотал бессвязно, напоминая пьяного...
Три недели как мы не видались. Я
глядел на нее с недоумением и страхом. Как переменилась она в три недели! Сердце мое защемило тоской, когда я разглядел эти впалые бледные щеки, губы, запекшиеся, как в лихорадке, и глаза, сверкавшие из-под длинных, темных ресниц горячечным
огнем и какой-то страстной решимостью.
Мимо матери мелькали смятенные лица, подпрыгивая, пробегали мужчины, женщины, лился народ темной лавой, влекомый этой песней, которая напором звуков, казалось, опрокидывала перед собой все, расчищая дорогу.
Глядя на красное знамя вдали, она — не видя — видела лицо сына, его бронзовый лоб и глаза, горевшие ярким
огнем веры.
Тудаков этих, или по-здешнему дрохвов,
на конях заезжаем и длинными кнутьями засекаем; а там,
гляди, надо и самим с конями от
огня бежать…
«Пти-ком-пё», — говорю, и сказать больше нечего, а она в эту минуту вдруг как вскрикнет: «А меня с красоты продадут, продадут», да как швырнет гитару далеко с колен, а с головы сорвала косынку и пала ничком
на диван, лицо в ладони уткнула и плачет, и я,
глядя на нее, плачу, и князь… тоже и он заплакал, но взял гитару и точно не пел, а, как будто службу служа, застонал: «Если б знала ты весь
огонь любви, всю тоску души моей пламенной», — да и ну рыдать.
В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года
на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий
на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими
глядеть, но не
на людей, а
на огонь;
на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
Он ответил как-то коротко, как будто с какою-то внутреннею болью, точно стараясь не
глядеть на меня, и лицо его покраснело; через полминуты он посмотрел
на меня, и в глазах его засверкал
огонь ненависти, а губы затряслись от негодования.
Говорят иносказательно, что наилучшее, чтобы женщина ходила с водой против мужчины, ходящего с
огнем, то есть дабы, если он с пылкостию, то она была бы с кротостию, но все это, по-моему, еще не ясно, и притом слишком много толкований допускает; а я,
глядя на себя с Натальей Николаевной, решаюсь вывесть, что и наивернейшее средство ладить — сие: пусть считают друг друга умнее друг друга, и оба тогда будут один другого умней.
Как недавно еще он с такого же корабля
глядел до самого рассвета
на эту статую, пока
на ней угасли
огни и лучи солнца начинали золотить ее голову…
Нилов распахнул окно и некоторое время смотрел в него, подставляя лицо ласковому ветру. В окно
глядела тихая ночь, сияли звезды, невдалеке мигали
огни Дэбльтоуна, трубы заводов начинали куриться:
на завтра разводили пары после праздничного отдыха.
— Кот — это, миляга, зверь умнеющий, он
на три локтя в землю видит. У колдунов всегда коты советчики, и оборотни, почитай, все они, коты эти. Когда кот сдыхает — дым у него из глаз идёт, потому в ём
огонь есть, погладь его ночью — искра брызжет. Древний зверь: бог сделал человека, а дьявол — кота и говорит ему:
гляди за всем, что человек делает, глаз не спускай!
Как теперь
гляжу на него; он прогневался
на одну из дочерей своих, кажется, за то, что она солгала и заперлась в обмане; двое людей водили его под руки; узнать было нельзя моего прежнего дедушку; он весь дрожал, лицо дергали судороги, свирепый
огонь лился из его глаз, помутившихся, потемневших от ярости!
Оленин, выйдя за ним
на крыльцо, молча
глядел в темное звездное небо по тому направлению, где блеснули выстрелы. В доме у хозяев были
огни, слышались голоса.
На дворе девки толпились у крыльца и окон, и перебегали из избушки в сени. Несколько казаков выскочили из сеней и не выдержали, загикали, вторя окончанию песни и выстрелам дяди Ерошки.
В окнах домов зажигались
огни,
на улицу падали широкие, жёлтые полосы света, а в них лежали тени цветов, стоявших
на окнах. Лунёв остановился и,
глядя на узоры этих теней, вспомнил о цветах в квартире Громова, о его жене, похожей
на королеву сказки, о печальных песнях, которые не мешают смеяться… Кошка осторожными шагами, отряхивая лапки, перешла улицу.
Евсей насторожился, ожидая поучения. Но кузнец снова сунул железо в
огонь, вытер слёзы
на щеках и,
глядя в горн, забыл о племяннике. Пришёл мужик, принёс лопнувшую шину. Евсей спустился в овраг, сел там в кустах и просидел до заката солнца, ожидая, не останется ли дядя один в кузнице. Этого не случилось.
Её неприятный голос опустился до шёпота, стало слышно, как шипит масло
на плите, сердито булькает, закипая, вода в котле, глухо воет
огонь и стонет Маша. Евсей почувствовал себя обязанным ответить
на острые вопросы кухарки, ему хотелось утешить Машу, он осторожно покашлял и сказал, не
глядя ни
на кого...
Природу я любил нежно, любил и поле, и луга, и огороды, но мужик, поднимающий сохой землю, понукающий свою жалкую лошадь, оборванный, мокрый, с вытянутою шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и,
глядя на его неуклюжие движения, я всякий раз невольно начинал думать о давно прошедшей, легендарной жизни, когда люди не знали еще употребления
огня.
Во многих окнах стоял желтый свет, но одно во втором этаже вдруг закраснело и замутилось, замигало, как глаз спросонья, и вдруг широко по-праздничному засветилось. Забелели крашенные в белую краску стволы яблонь и побежали в глубину сада;
на клумбах нерешительно
глянули белые цветы, другие ждали еще очереди в строгом порядке
огня. Но помаячило окно с крестовым четким переплетом и — сгасло.
Но только Таня Ковальчук сразу воспользовалась позволением. Остальные молча и крепко пожали руки, холодные, как лед, и горячие, как
огонь, — и молча, стараясь не
глядеть друг
на друга, столпились неловкой рассеянной кучкой. Теперь, когда они были вместе, они как бы совестились того, что каждый из них испытал в одиночестве; и
глядеть боялись, чтобы не увидеть и не показать того нового, особенного, немножко стыдного, что каждый чувствовал или подозревал за собою.
Женщина, кругленькая и стройная, стояла среди комнаты у стола, задумчиво
глядя на сердитый, лиловый
огонь спиртовки под кофейником; её голые руки и детское лицо, освещённые
огнём лампы под красным абажуром, окрашивались в цвет вкусно поджаренной корочки пирога.
Человеку, кроме
огня, нужно еще освоиться. Петух был давно мною съеден, сенник для меня набит Егорычем, покрыт простыней, горела лампа в кабинете в моей резиденции. Я сидел и, как зачарованный,
глядел на третье достижение легендарного Леопольда: шкаф был битком набит книгами. Одних руководств по хирургии
на русском и немецком языках я насчитал бегло около тридцати томов. А терапия! Накожные чудные атласы!
— Рубли-то взаправду фальшивые… — проговорил он,
глядя на Аксинью и точно недоумевая. — Это те… Анисим тогда привез, его подарок. Ты, дочка, возьми, — зашептал он и сунул ей в руки сверток, — возьми, брось в колодец… Ну их! И
гляди, чтоб разговору не было. Чего бы не вышло… Убирай самовар, туши
огонь…
Я остался в сенях,
глядя в щель
на двор: в сумраке утра натужно горел
огонь фонаря, едва освещая четыре серых мешка, они вздувались и опадали со свистом и хрипом; хозяин — без шапки — наклонился над ними, волосы свесились
на лицо ему, он долго стоял, не двигаясь, в этой позе, накрытый шубой, точно колоколом… Потом я услышал сопенье и тихий человечий шепот...
— Так неужели человеку нужно гасить последние искры Прометеева
огня, ещё горящие в душе его, облагораживая её стремления? — с тоской
глядя на неё, воскликнул Бенковский.
— А какая бы могла быть прекрасная, завидная жизнь! — тихо сказала она,
глядя в раздумье
на огонь. — Какая жизнь! Не вернешь теперь.
Темно было в номере, — так темно, что я Михайлу сразу же потерял, да и сам не могу понять, куда я попал, где двери, в какую сторону идти? Заблудился. Вдруг слышу — чиркнули спичкой,
огонь.
Гляжу, Михайла в комнате около зеркала зажигает свечку; думаю: «Что же он, болван, такое делает?» А он со свечкой моментально
на перегородку в спальню. Слышу, говорит: «Барин, а барин, Николай Яковлевич, извольте раздеваться, неудобно вам так будет. Позвольте, я вас в кроватку уложу».